«Рожденные ветром Абшерона». Такое емкое название получила выставка азербайджанских художников, с большим успехом прошедшая в музее Эрарта прошлым летом. Среди сложной полифонии живописных полотен представителей «абшеронской школы» монументальными аккордами уверенно прозвучали и скульптуры Фазиля Наджафова. Работы этого мастера не иллюстративны. Они не подыгрывают вкусам зрителей, не дублируют расхожие восточные мотивы, не подражают реальности. Разве что отражают внутреннюю правду художника, которую, как известно, извлекать всего трудней. Об этой правде Фазиль Наджафов рассказывает не строчками и не абзацами – целыми главами, в которых и жизнь, и слезы, и любовь.
ГЛАВА I,
В КОТОРОЙ ФАЗИЛЬ ПРИЗНАЕТСЯ В ЛЮБВИ
Я люблю камень. Люблю его фактуру, вес, его молчаливость. Тихую молчаливость, знающую молчаливость. В камне много энергии, много в нем тайн и историй. Я влюбился в камень, и мы любили друг друга взаимной любовью.
Камни бывают разные. Удлиненные и круглые, мертвые и живые, камни-хулиганы... Что значит камень-хулиган? Глядишь, валяется у дороги беспризорный, но, черт возьми, привлекает к себе внимание!
Однажды на симпозиум скульпторов завезли глыбы камня. Среди них был один громадный, и перед началом работы нужно было его разделать. Приехали мастера с огромными ручищами – те, что работают в каменных карьерах... Сделали надрез, и глыбища раскололась. Что я заметил? Гладкое чрево, впервые увидевшее солнечный свет! И вот, внутри него было нечто крошечное, цвета молодой фасоли, сочное, как алоэ... Посреди окаменелости! Все посмотрели и ушли, а я до сих пор НЕ могу забыть. Что это было? Какая тайна держала в утробе камня этот живой элемент?! Миллионы лет лежали камни под водой, молчаливо зрели, а когда всплыли наружу, попали в руки к скульпторам. Мы должны отнестись к ним с большим уважением. Нужно вложить в них ту философию, что была присуща им изначально.
Вот, к примеру, египетская скульптура. Она монументальна в любых размерах! Меня это поражает до сих пор. Сфотографируй ее, и никто ведь не скажет, что миниатюрная. Смотришь на такую статуэтку – гранит величиной с палец, маленькая фигурка, но все при ней! В советской же скульптуре все наоборот – не монументально, но гигантских масштабов.
ГЛАВА II
О ТОМ, С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ СКУЛЬПТУРА
Основа изобразительного искусства – рисунок. А живопись, скульптура – это тот же рисунок, но уже продолжение его, развитие. Рисунок для меня – отдых. Увижу что-то интересное, неважно – модель или просто замечу что-то любопытное на улице, если меня это цепляет, – оно уже мое. Что нужно, чтобы это стало моим? Во-первых, есть люди, яркие внешне. Яркая внешность – это ярко выраженный характер. Внутреннее содержание наполовину отражается снаружи. Но не всегда – бывают и ошибки... А есть серые люди. Вроде глаза, нос – все на месте, но как-то все... обычно. Ширпотреб. Вот это соотношение незаурядной внешности с начинкой оседает в памяти.
Есть художники, которые рисуют, как меткие стрелки. Матисс легко попадал! Хотя это со стороны только кажется, что легко. Дается это, конечно же, не сразу.
Есть линия, которая дарит спокойствие. Прямая вроде, но внушает покой. Это мастерство подкупает даже художников. У Пикассо тоже есть хорошие линии, но он не благородный – он то играет, то шутит, то пугает... Но ему, поскольку он большой мастер, все сходит с рук. А Матисс – это человек-любовь! Я часто ходил в Пушкинский музей посмотреть Матисса, и он меня всегда успокаивал. Просто аквариум с рыбками или женщина на декоративной софе, а как трогает! Одним словом, француз.
После школы я пошел в художественное училище. У нас был прекрасный педагог, только что приехавший из Москвы. Он отдавал нам все, что знал, и урок рисунка был настоящим праздником. Натянешь, бывало, лист на подрамник и предвкушаешь что-то новое! Я получал удовольствие, когда работа удавалась, если же нет – приходил домой в отвратительном настроении. Не мог дождаться следующего дня, чтобы прийти и все исправить.
Помню, на первом курсе Суриковского института появился в аудитории Глеб Борисович, импозантный такой профессор. «Оставьте карандаши, слушайте меня. Рисуем мы так: три головы на одной бумаге». Я думаю: «Три головы на одной бумаге! Что это такое – кружок рисования?!». Я был разочарован московским вузом. В те годы здесь, в Баку, была очень сильная школа. Когда подходили однокурсники и смотрели на мои рисунки, то утешали себя словами: «Ну, это же бакинское училище».
ГЛАВА III,
В КОТОРОЙ ГЕРОЙ ПРОБИРАЕТСЯ СКВОЗЬ ТЕРНИИ СОВЕТСКОЙ ИДЕОЛОГИИ К СОБСТВЕННОМУ ПРИЗВАНИЮ
На последнем курсе я отправился на Нефтяные Камни. Было это зимой; эстакады под ногами раскачивались... За досками плотин – вода, бутылочно-зеленая, чайки пролетали низко, ветер колючий бил в лицо... Я приехал на Нефтяные Камни для сбора материала – чтобы понаблюдать своими глазами, и провел там три дня; спал на холодном линолеуме, укрывался влажным одеялом... Наутро вижу, стоят так силуэтно люди и курят. Немногословные такие... Меня поразила, словом, суровая красота этого места. Я вернулся, приступил к эскизам. Выбрал композицию из трех фигур... Перед защитой диплома в мастерскую заглянул мой руководитель, профессор Томский. Посмотрел на мою работу и обращается ко мне: «Фазиль, возьми пол-литра, выпей и убери вот эти две фигуры. Оставь одну – диплом получишь. Иначе будет скандал». Я думаю: что за глупость! Они же взаимосвязаны! Он просто не привык. Председателем экзаменационной комиссии был некий орденоносный скульптор, который лепил так скрупулезно, которому дай индюшку, и он каждую бородавку готов был выводить. И вот он стал барабанить: «Об этом студенте говорят, что он учился на отлично, но он делает такие вот вещи, – и указывает на мою композицию. – Диплом мы ему не дадим, двойку поставить тоже не можем...».
Спустя несколько дней вызвали меня в Академию художеств.
В те годы способным студентам предлагали выполнить заказ и прилично за него платили. И вот они мне говорят: «Что за каторжан Вы нам показали? Это не образ советского рабочего! Сделайте-ка нам хоть пионера, получите за него деньги и диплом». А я никогда не любил спорить. «Хорошо, спасибо», – сказал я им, а про себя подумал: «Пошли вы со своим пионером!» – и ушел без денег и диплома, зато с чистой совестью.
ГЛАВА IV
О ТОМ, КАК ДВА ХУДОЖНИКА И ОДИН СКУЛЬПТОР ОТПРАВИЛИСЬ ПОСМОТРЕТЬ НА МИР И ПОВИДАЛИ ДРАКОНОВ, ЯЩЕРОВ И ПРОЧИХ ЧУДИЩ
Как-то Расим Бабаев и Тофик Джавадов предложили мне отправиться в Гобустан. Спрашиваю: «Как добираться будем?» – «Через Волчьи ворота». – «Пешком?» – «Да», – как ни в чем не бывало отвечает Расим. «Что ж, – подумал я, – раз они могут, почему бы и мне не попытаться». Потопали мы прямо, после кладбища вышли на пустыри, а там потрескавшаяся земля под ногами, глинистая почва... Изобразительно очень красиво... Дошли мы наконец до Волчьих ворот... «Ala, bunlar necə adamdırlar!» – думаю я про себя, но вида не подаю. Идем дальше. В Локбатане напали на нас пастушьи собаки, и мы повернули обратно. Утром встал, чувствую – ого! Ноги ноют от боли. Спросите меня, что было вчера, – не вспомню, а ощущения после той пешей вылазки помню до сих пор. Мы шли смотреть на мир – смотреть по-новому! А после пошло-поехало: как узнает один из нас что-то интересное, тут же ПРИГЛАШАЕТ остальных.
Однажды мы сели на автобус-алабаш и доехали-таки до Гобустана. Мы увидели сказочный, заколдованный мир! Такой размах драконовский, будто здесь великан какой-то воротил! Это сейчас Гобустан стал лакированным, а тогда – нет! Вараны, мох, какая-то исполинская архаика... Огромная ящерица с красной пастью взбирается на макушку скалы и застывает... Законченный монумент! Вот такие вещи оставляют царапины. Это как палитру свою менять – от мелкого к большому... Тогда-то я и полюбил камень.
ГЛАВА V
О РЕДКОСТНЫХ ПЛОДАХ ИЗ ГРАНИТА, БРОНЗЫ И ИЗВЕСТНЯКА
Солнце не для ВСЕХ светит одинаково – жизнь разноэтажная: кому наверху наслаждаться счастьем, кому влачить существование в тени... Вот об этом моя бронзовая скульптура «Этажи жизни».
Первый симпозиум азербайджанских скульпторов провели в 1983 году. Дали по блоку камня и сказали: «Делайте что хотите, это марафон!». Тогда не было лагунды, все делалось вручную, вот я и высек свою обнаженную. За работу «Утро» получил, помню, первое место.
«Молящаяся» гуляла по миру, потом осела у нас. Я хотел создать образ человека за молитвой. У меня бабушка была такая – вечно сидела, перебирая четки, мир ее совершенно не волновал... Я подумал: «Хорошо бы иметь дома такую фигуру, чтоб молилась за нас».
Отображать реальность может каждый, но искусство – это другая материя! Необходимо показать невидимое, невесомое, поместить эту энергию в форму... Я сделал очень много эскизов образа Кара Караева и заблудился в них, чего-то мне не хватало... Я видел его быстрым, импульсивным, хотел все это выразить в граните. Главным для меня было создать скульптуру – мою скульптуру – и передать в ней караевский дух, его динамику. Памятник Кара Караеву – это книга, вокруг которой нужно ходить и читать ее.
ГЛАВА VI
О ВЕЛИКОЛЕПНОЙ ТРОЙКЕ ХУДОЖНИКОВ, ВКЛЮЧАЯ ОДНОГО СКУЛЬПТОРА
Приехала как-то журналистка из Москвы и спрашивает: «Что это такое – “абшеронская школа”?». А я, как всегда, говорю правду и только правду: «Для меня нет никакой “абшеронской школы”». Я вернулся из института, попал к бакинцам-горожанам... Я бы сам не осмелился назвать нашу группу «абшеронской», но мы родились и выросли здесь, в нас глубоко засела эстетика бакинского окружения. Это очень тонкое дело, только мы понимали это. В Баку нет сочных деревьев, как в Гяндже, к примеру, – природа здесь аскетичная. Трава короткая, но пахучая! Инжир, колючки, соленое море... Фракция песка тут особенная, на берегу ветер создает свои узоры... До Каспия рукой подать, вокруг с десяток домов – не больше – и все с плоскими крышами...
После Венецианской биеннале в Европе стали писать: «Мы и понятия не имели, что в глухомани Российской империи есть такие художники, работы которых оцениваются в миллионы!».
Художником, конечно, рождаются, а дальше многое зависит от тебя. Некоторые художники делают то, что требует мода. А есть те, кто в творчестве выражает свою боль, любовь, внутренний зуд... Такие всегда одиноки, и они очень нуждаются в друзьях. У меня были такие друзья. Тофик Джавадов, Расим Бабаев, Джавад Мирджавадов... Они навсегда остались для меня авторитетами. Только их мнение и было для меня важно.
ГЛАВА VII,
В КОТОРОЙ ФАЗИЛЬ ПРИЗНАЕТСЯ В САМОМ ВАЖНОМ
Мне очень легко определить ценность произведения. Есть настоящее и ненастоящее. Валерий Брумель прыгнул на 2,28 метра в высоту и установил мировой рекорд, а сейчас планку снизили до 90 см, и все прыгают, и всем хорошо! Но такое время наступит, когда, устав от ширпотреба, люди вернутся к подлинному искусству.
Некоторым людям БОГ дает возможность оставить свой автограф в этой жизни. Художник должен сделать что-то достойное, максимально честно вложить в это свое ощущение мира и подписаться. Пройдут годы, и работа подтвердит свое право на существование. Но не все произведения проходят это испытание: произведение устаревает, если в нем нет глубины.
Никогда у меня не было желания преподавать, потому что знал: скаковых коней в телегу не запрягают. А если запрягут, то конь потеряет легкость бега. Зачем тратить время на преподавание?
Художник сам нуждается в учебе до конца своих дней! Я постоянно был в мастерской, с утра и до глубокого вечера за работой. Даже в футбол играть не научился.
Раньше я имел привычку вести записи. «Очень плохо, когда слава идет впереди тебя», или: «Соловей поет сладко, когда самки нет рядом», прочел я недавно в одной из своих старых тетрадей. Художник должен нуждаться. Да, для меня это аксиома... И пусть слава догонит тебя, когда ты отложишь свой карандаш в сторону.
Интервью: Нонна Музаффарова
Фото: Майя Багирова
