В лабиринтах Старого города получил второе рождение особняк начала прошлого века – органично вписавшиcь в атмосферу Ичери Шехер, новый Театр марионеток стал воплощением давней дерзкой мечты режиссера и художника Тарлана Горчу. Шагнув за тяжелую дверь с неброской вывеской-рисунком, будто проваливаешься в глубины собственной памяти: здесь все и неожиданно, и знакомо, видишь впервые – а кажется воспоминанием... Открытие необычного храма Мельпомены украсил премьерный спектакль по мотивам знакового произведения азербайджанской культуры, истока и «святая святых» музыкального театра.
Версия оперы «Лейли и Меджнун» У.Гаджибейли в эстетике театра марионеток – это принципиально новое прочтение классического образца?
Наш театр нацелен на спектакли Узеир бека Гаджибейли – наподобие Зальцбургского, ориентированного на оперы Моцарта. У кукольного спектакля, конечно же, своя специфика, отличная от традиционной эстетики большой сцены. В оригинале опера идет более двух часов, в театре марионеток обычно где-то час, иначе внимание зрителя рассеивается. К тому же такой спектакль, как вы понимаете, это приличная физическая нагрузка для актеров. Адаптация к условиям нашего театра была не только технологической задачей, она еще и заставила внести коррективы в музыку: сокращены некоторые вокальные номера, изменена оркестровка... Ключ к спектаклю лежит в трактовке Физули, через арабскую легенду преподнесшего суфийскую философию, где любовь – это своеобразная аллегория поиска Бога, а Лейли – божественный прообраз. Во многом следуя его концепции, мы в то же время старались избежать обожествления любовного страдания, пронизывающего поэму. Узеир бек не побоялся раскрыть земные чувства героев. Но мне хотелось, чтобы их смерть не воспринималась как крах. На наш взгляд, «божественное» в любви как раз и означает возможность преодоления смерти.
Каким же образом претворилось это Ваше видение в спектакле?
Первая сцена спектакля стала художественным и смысловым лейтмотивом, его философией. Открывающий оперу хор девушек всегда мне казался сценически несколько статичным, омертвляющим спектакль. И мы решили визуально изменить вступительную часть: теперь история начинается символическим изображением небес, где летающие пери поют «Шеби Хиджран».
Насколько сценография спектакля изменила визуальный образ оперного первоисточника?
Мне кажется, ярко выраженная арабская эстетика с белыми бедуинскими костюмами, шатрами в пустыне сильно устарела. Я стремился создать обобщенный образ Востока, избегая бытовых акцентов, уйти от чересчур конкретных деталей, будь то пустыня, сад или дворец. Я объединил разные жанры восточного искусства: каллиграфию, искусство ковра, элементы архитектуры и живописи. Для меня Восток – это визуальная красота мира, где внутренний смысл предмета спрятан за внешне богатой, яркой, на первый взгляд, избыточно красивой оболочкой, видимой при первом же знакомстве. Это подобно ближневосточной каллиграфии, где цель – красиво оформить глубокую информацию, показав мир как потрясающей красоты цветник или сад.
Внутреннее пространство здания – комнаты, переходы, фойе, зал, верхняя терраса – предельно лаконично и функционально, в то же время приглашая к художественному созерцанию: антикварные куклы, оригиналы полотен азербайджанских живописцев в интерьере, рабочие помещения, напоминающие мини- музеи...
Финалы спектаклей Горчу врезаются в память своей неожиданностью...
В «заземленном» «Аршин мал алане» герои улетают в свадебное путешествие на воздушном шаре – возвышаются до небесного. В «Лейли и Меджнуне» все начинается на небесах, и отсвет небесного сохраняется в истории о земных людях и их чувствах. В финале мне эмоционально не хватало визуального события – праздника, фейерверка. Смерть Меджнуна в конце оперы Гаджибейли для меня, согласно концепции Физули, недостаточна: жизнь человека, любящего Бога, не может просто оборваться смертью. Поэтому у нас после оперного финала следует наш вариант: впервые в спектакле раздвигаются декорации – преграда между мирами исчезает, и огромная ладья, вся в цветах, с золотым орнаментом, уносит героев в небо. Они уходят в небесный, возвышенный мир, постигнув Любовь, и это своего рода напоминание о присутствии Бога в нашей жизни.
В творческом бытии Горчу тесно переплетены две ипостаси...
Я пришел в театр марионеток, чтобы все делать самому. Для меня театр – это первым делом визуальное искусство. Не представляю, как можно заниматься режиссурой, не будучи художником в плане восприятия мира. Неважно, насколько профессионален режиссер как художник: он должен быть художником по своей сути. С первых прикосновений к театру мне стало ясно, что без визуального самовыражения спектакли будут для меня блеклыми и половинчатыми. Меня захватывает, волнует визуальная концепция, она и есть мой спектакль – никто, кроме меня, не сможет ее выразить.
Визуальный ряд спектакля филигранно продуман – это пиршество красок, утонченное великолепие тканей, причудливость узоров и в то же время ясность метафор и ненавязчивый эмоциональный фон событий.
Чем для Вас притягателен стиль каджарского искусства?
Каджарский период – своего рода Ренессанс нашей культуры, очень яркий по цвету и форме, имеет продолжение, некие узнаваемые образцы в культуре и сегодня: дворец шекинских ханов, отголоски в национальных костюмах, декоративно-прикладном искусстве... На мой взгляд, эту эстетику можно смело использовать в решении спектакля "Лейли и Меджнун". Уникальные каджарские портреты хранятся в коллекциях многих музеев мира. Но мы, как часто бывает, не смогли воздать должное огромной части искусства той эпохи, как и столь грандиозному достоянию, как искусство ковра, застрявшее в XVIII –XIX веках.
Загадочное существо из детства, объект таинств, мистерий и магических ритуалов, самоценное творение художников – вот некоторые штрихи "родословной" деревянных артистов на ниточках, у Горчу изысканных, в роскошных одеяниях, с тонкой экспрессией лиц.
В вашем театре актер – это по сути тандем куклы и человека...
Кукла – явление сложное. В представлении обывателя – "стационарный сувенир". Для меня это произведение искусства и персонаж оперы, который должен двигаться. Лишь в движении кукла выражает себя.
Кто-то сказал, что куклы из нашей жизни не уходят, в них просто перестают играть. В театре марионеток актеров как таковых нет – есть созданные тобой персонажи-куклы, актеры просто с ними играют.
Привилегия "игры с куклами" в открытом вождении на глазах у зрителей не исключает большей вовлеченности того, кто волшебством пластики рук одухотворяет "игрушку". Одетый в нейтрально черное остается отстраненным в тени яркого персонажа-символа или сообщает дополнительные краски и нюансы изначально заданному образу куклы.
Открытое вождение несет какую-то смысловую нагрузку?
И художественную, и смысловую: оно подчеркивает, что герои, любя, страдая, умирая, ведомы высшей силой. В этой силе нет ничего брутального, это символ вечного женского начала: мягкости, гибкости, материнской заботы. Не случайно почти все наши актеры – женщины.
По мнению французского писателя Ш.Нодье, первая кукла была порождением материнского инстинкта "первой девочки", а "игра с изобретением" стала прообразом искусства театра кукол. Задавая следующий вопрос, я не сомневалась в ответе:
Вы диктатор или либерал?
В принципе, безусловно, диктатор. Ведь режиссеру необходимо не только придумать свой собственный художественный мир, но и воплотить его на сцене.
Удалось ли Вам в новом спектакле создать мир, рожденный Вашим воображением?
До конца это никогда не удается. В нашем случае мы, не имея опыта, учились в процессе работы – и актеры, и постановщики света, звука. Мы ориентировались на технические возможности, которыми располагали, визуальную концепцию в целом это не затронуло.
Что Вы чувствуете, расставаясь со своим детищем, – ведь после премьеры спектакль заживет своей, параллельной жизнью?
Режиссура вообще неблагодарное искусство. Все происходит "здесь и сейчас", как в жизни, не удержать ни мгновения. Режиссер может ставить одну и ту же пьесу в разных странах – во Франции, Америке, Азербайджане, – и каждый раз это будут разные спектакли. Воплощение задуманного в режиссуре – это как медитация, которую невозможно зафиксировать: можно научиться этой технике, но дальнейшая практика будет уже твоим личным опытом, а не медитацией твоего учителя. Режиссер уходит, ничего не оставляя после себя.
ИНТЕРВЬЮ Арзу Мамедова
ФОТО Сергей Хрусталев
